Эта последняя тенденция «новейшего умонастроения» вполне определенно намечена в рассуждениях Маклюэна о «почти физическом» воздействии на человека телеизображения, якобы «вовлекающего» индивида в стихию иррационального, бессознательного и т. д., а также — о соответствующем воздействии, производимом на человека «холодным», согласно маклюэновской терминологии, искусством, прямо апеллирующим к «коллективному бессознательному», таящемуся в душах людей.
Особенно же симптоматичным образом эта тенденция проявилась в маклюэновском стремлении совершить «переоценку» человеческих чувств, возвысив — в качестве истинной модели человеческой чувственности — чувство осязания, поскольку оно менее сублимировано (менее духовно) и, стало быть, находится в более близких отношениях с «бессознательным». Ибо здесь наиболее отчетливо чувствуется «физиологизация», «обездуховление» человеческой чувственности, характерные для современного гедонизма. Современный гедонист хотел бы ослепнуть, но не для того, чтобы «умным зрением» проникнуть в суть вещей, как стремился Демокрит (согласно преданию, ослепивший себя с этой целью), а для того, чтобы познать мир «на ощупь» — безотносительно к зрительному и слуховому восприятию, безотносительно к пространственно-временной перспективе.
Но, по-видимому, самое основное, что привлекает Маклюэна в чувстве осязания, — это его способность обеспечить абсолютную «вовлеченность» человека в процесс переживания своего контакта с предметом, вещью и т. д., — вовлеченность, которая тем не менее не предполагает никакого «ангажемента». А ведь «неангажированная» вовлеченность в некоторое переживание, в экстаз, — вовлеченность, предполагающая абсолютное освобождение от всего, что не имеет к нему самого прямого отношения, — это и есть идеал гедонистического солипсизма.
Этот идеал, если верить Маклюэну, реализует Его Величество ТВ и соответствующее последнему — «холодное» искусство, которое в отличие от болтливого и идеологического «горячего» искусства, вовлекает человека не в область сознания (сублимации, иллюзии, мнимости), а в измерение самого бытия (подсознательного, иррационального и т. д.) и делает это молча, но основательно — как осязание.
Возвращаясь к общей характеристике итогов «гениального» преодоления вкуса, инициированного в нашем столетии искусством авангарда, мы должны констатировать, что многое, очень многое в этих итогах не лишено горького привкуса иронии — правда, не совсем той, которую культивировали немецкие романтики в своем художественном творчестве и эстетических теориях. Разве не иронична, например, метаморфоза, которую проделала к середине нашего века романтическая идея бессознательности гениального художественного творчества, а соответственно — и эстетического восприятия (коль скоро последнее хочет быть «конгениальным» тому акту, каким создается всякое истинно художественное произведение)?!
